Growing up, my siblings and I were taught that everything in our environment, including inanimate objects, had a living spirit that deserved respect. “Even a cup?” we asked. “Even a desk?” “Even a chewing gum wrapper?” “Even the house we live in?” The answer was always, “Yes.”
Under this strict code of life, my taking a clean sheet of paper, crumpling it up, and throwing it away was grounds for punishment. I would be denying the paper’s existence to perform a useful task, and divine retribution would result from the disrespect I had shown the paper. My family’s belief system was based upon an extreme form of Shintoism, which is the ancient Japanese tradition of animism.
Believing that all things around you—rocks, river, mountain, and clouds—are somehow “alive” was something that I couldn’t grasp as a child. However as an adult, I prefer the world with its mysteries intact and I find myself comfortable with the thought. In many animated works from Japan, like the work of acclaimed animator Hayao Miyazaki, the belief in the spirit living within all objects is, pun intended, alive and well.
Ни в коем разе не претендую на понимание культуры, но внутреннее её ощущение у меня вчера утром оформилось.
Есть мероприятия, куда ходишь для взаимодействия с людьми – чтобы взять то, что они готовы тебе предложить. Ещё даже не обменяться, а просто сначала ходишь как потребитель – оба! в филармонии музяка! – потому что тебе уже интересно, что же там дают-то. Подобные контакты наполняют эмоциями и мыслями, формируя в раздумьях и переживаниях твой внутренний мир, который со временем активизируется настолько, что появляется возможность что-то отдавать. Потому что ты не можешь отдавать, пока в тебе мало. А когда в тебе через край – не можешь не отдавать.
Если ходишь в театр… нет, это на конец.
Если танцуешь, то потом с обычными людьми гораздо больше чуткости, игривости, веселья – что дают, то берёшь, а потом несёшь дальше. Вообще у меня в этом году тектонический сдвиг в сознании партнёрши: раньше казалось, что чего запариваться, твоё дело вестись, а теперь понимаешь, что это отчасти потребительское отношение к креативу, и в танце партнёрша может что-то давать. И даже немножко должна. Ну, желательно. Прям привносить. От себя прям. Прям аж даже решать что-то может (иногда, не часто), прям аж сама что-то обыграть в музыку, когда не ведут, а порой (о, ужас!) именно для этого и не ведут… Я работаю над этим.
Посещаешь какую-нибудь конференцию – возрождается интерес к полезным вещам, к новому и неизведанному, к обсуждению абстракций и утопий; одновременно появляются желание приносить пользу и новые знания, которые позволяют это делать лучше. Хочется пойти и заняться чем-нибудь годным, чтобы в следующий раз выйти, прижимая лапками к груди то, что ты тоже накопала немножко. Вообще это поразительно, конечно. Смотришь, бывает, на человека, который рассказывает, что вот заинтересовалась я темой, начала разбираться, сделала так и вот так, собрали данные, проанализировали, сопоставили, и похоже на то, что [факт, факт, гипотеза]. Но мы ещё проверим. И осознаёшь, что человек говорит о вещах, которые кроме него никто во всём мире не знает и знать не может, потому что никто ещё туда не копал. Или вот знаете, у нас с коллегой была такая проблема, мы её решили, систематизировали тут терминологию, нате, пользуйтесь, теперь всем удобно будет. Ходишь потом и думаешь: а от моей работы какая польза? Что я могу сказать такого, чего эти люди не знают? Как сделать так, чтобы?
Театр, finalement. Когда ходишь в театр или на выставки, там люди делятся экспрессией, воображением, идеями и чувствами. Временами перед тобой зеркало ставят – на, присмотрись. Да не отворачивайся, гляди, кто ж ещё тебе скажет? И начинаешь думать, становишься честнее, открытее. Вот на сцене делятся переживаниями – и ты потом в жизни делишься, потому что видел, как из-за недосказанностей рушатся империи и даже целые жизни. Наблюдая чей-то внутренний мир по-за фокусом внимания протагониста, задумываешься о том, чем живут люди, которых ты не видишь. Ты не звонил?, меня не было дома. Вы не представляете, сколько между нами с Yauheni мемов из театра. И надо обязательно ходить на представления со своими людьми, с кучей людей, потому что привыкаешь дома высказывать все свои мысли одной двухсловной аллюзией [это’ б’аб’очкаа], а па-за хатай цябе аніводная душа не разумее, бо ня бачылі яны спектакля. И душишь в себе слова. Но это меняется уже, слава богу 🙂
И так, наскребя по сусекам, ходишь потом, носишь это всё в себе, оно накапливается, утрамбовывается, структурируется, начинает бурлить и выливаться. И вот ты уже полноценный член общества, потому что тебе столько дали, тебя наполнили настолько, что ты и сам уже способен что-то создавать. А создавать в пустоту нельзя, это как жить в стол. И начинаешь искать людей, которым можно дать то, что ты хочешь предложить. Как-то так я теперь вижу культуру. Пойду учиться рисовать. P.S. Я теперь иначе отношусь к людям, которые делают что-то для других: преподают, выступают, творят, заряжают, втягивают, #адавай. В них столько танца, что они отдают. Столько знаний, что они преподают. В них столько, что это интересно.
Вы смотрели фильм«Трудности перевода» (Lost in Translation)? Я вчера наблюдала абсолютно идентичную ситуацию в реальной жизни. . Истцом был гражданин Азербайджана, свидетельницей его жена, чрезвычайными и полномочными послами хаоса — их трое детей возрастом от младенческого до… четырёх? пяти лет? Поскольку сторона истца не понимала ни латышского, ни русского, перевод осуществлялся через реле: я с латышского на русский, а от меня коллега доносил информацию до господина и его жены. И в обратном порядке. . Посреди процесса туда-сюда бегали очень ответственные малыши, которые нянчили младенца, пока родители заняты. . Нужно отметить, что азербайджанский посредник профессиональным (да и вообще) переводчиком не был, и процесс ему был если не внове, то как минимум не очень привычен. *вбежал ребёнок* Как водится, джентльмен пришёл в суд, поскольку хороший друг попросил его помочь знакомому троюродного свата соседки. (Это вообще частая ситуация с редкими языками, но лучше пусть переводит хоть кто-нибудь, чем вообще никто). *выбежало два ребёнка* . К середине рассмотрения дела по существу обстановка накалилась до кинематографического градуса. *в дверь заглянула работница суда, которая интересуется, почему младенец лежит в коридоре один. “Всё в порядке, за ним старшие дети присматривают.” “СТАРШИЕ?”* . Явно одерживающая верх сторона ответчика блистает пассажем в полдюжины невероятно распространённых и суперсложноподчинённых предложений, завершая их вопросом о месте работы истца за последний год. *влетает девочка с кричащим младенцем на руках* . Заархивировав полтома информации, первый переводчик начинает стравливать её из конспектов своему коллеге, который доносит идеи до клиента одну за другой. Истец, слыша столь возмутительной неоспоримости аргументы, начинает тут же своему толмачу их комментировать, оспаривать, кричать на азербайджанском, размахивать руками, показывать на детей, взывать к правосудию и милосердию. *ребёнок смирно сидит и болтает ногами* Переводчик начинает истцу что-то доказывать, истец горячится, они бурно на азербайджанском обсуждают какие-то детали, кричат друг на друга. *хлопая дверью, вбегает ещё один ребёнок* Действо длится минуты три, после чего азербайджанский переводчик разражается сакраментальным “Нигде не работал”.
Взращённая (прям уж таки) на Кортасаре и подсаженная на мáте ещё со времён игры в классики, я обычно ставила ударение на предпоследний слог, поскольку в испанском нередко так поступают.
Когда больше народу вокруг стало узнавать и употреблять йербу, всё чаще зазвучало матé, и полезла я разбираться. Докопалась до языка кечуа, где любезно проставлено ударение, увидела там мáте и успокоилась на веки вечные. Надо сказать, что Братия Мáте — это как Свидетели Кофе Мужского Рода. Эти люди говорят как знают и никогда никого не исправляют, ибо надо как-то отличать своих от чужих.
Шли годы.
В первый же день в Асунсьоне оказалось, что гуарáни на самом деле гуарани́. Растение здесь гуаранá*, река Паранá. Вот те нá.
*Тем не менее, в русском языке вроде как уже успешно устоялась гуарáна. Ну и мáте, что уж там, но это, я считаю, кастово-расовый вопрос.
Услышав такое расхождение с моим прежним селянским мировоззрением, я намотала на ус, но решила уточнить у профессора, поскольку привыкла позориться.
АХАХА, ГУАРА́НИ, ЛОЛ!, — услышала я в ответ. ТЫ Б ЕЩЁ МАТЭ́ СКАЗАЛА! 😀
Чем дальше в сельву, тем толще ягуары. Ягуар тут — священное мифическое животное и все дела. Вообще местная концепция конца света великолепна. Настанет день, придёт здоровый ягуар, исполненный оценочных суждений, и сожрёт всех подонков. За ним прилетит птичка колибри и укажет путь в землю без греха, где люди будут жить как боги, а боги — как люди (так же бедно?). Jagua на гуарани́ — это собака. Ягуар — большая собака. Очевидно же.
Мáте — это, хоть и hierba (трава), но на деле — листья падуба парагвайского. Так что летела я как на родину, полагая, что точно не пропаду и не ударю лицом в грязь. Поскольку собиралась по минимуму, на три месяца взяв неполный походный рюкзак, калабасу решила оставить дома с целью прикупить себе тут новую, пока прежняя не видит. Понимая, что ещё одна матера мне не особо нужна, поинтересовалась у мужа, совершенно не пьющего горькое зелье, не нужен ли сосуд ему. Женя, конечно, знает правильные ответы. Оказалось, он мечтал о матере последние полгода, ура 🙂 Практика показала, что решение оказалось стратегически правильным, но и в грязь лицом вышло с размаху.
Не то, чтобы тут совсем не пили мáте. Пьют. В магазине, кстати, чаю отведены полки, а вот мáте в разных ипостасях посвящены целые ряды: обычный, жареный, с мятой, с лимоном, с больдо, с прахом почившего диктатора и с инфляцией.
Весь этот ряд отдан под йерба мате. На ближнем плане, похожие на приправы— всевозможные травы, которые кладут в мате и терере помимо листьев падуба.
Но пьют тут больше терерé. Из гуампы.
Гуампа — это сосуд вроде продолговатого стакана, деревянный или металлический, часто отделанный кожей, но вообще на любой вкус. Хоть пластиковый розовый хелло-киттиевый (наверное). Пьют по классике через бомбилью, это такая трубочка с ситечком на конце.
Достаточно спуститься на кухню, долго искать не придётся: здоровый термос литров на пять, металлическая гуампа, обитая кожей, с традиционным кружевом гурани, и обычная бытовая металлическая гуампа.
От мáте терерé отличается в первую очередь тем, что заливается холодной водой, в которую неглупые парагвайцы, у которых даже зимой +20, часто добавляют лёд. Сырьё в основе своей то же, но в терерé ещё добавляют травы. В мáте тоже добавляют, но не в таких масштабах. Удивительно, но залитая холодной трава прекрасно “заваривается” и вкус выходит столь же насыщенный, как и у классического мáте. Кроме того, есть разница в сочетаемости трав. Гуарани́ чётко различают, какие травы лучше идут в один напиток, а какие в другой, а также что надо забодяжить, когда болит живот, горло, голова, когда грустняво чот.
Тут прямо на улицах стоят лотки со связками вершков да корешков. Подходишь, платишь каких пять тыщ гуарани́ (80 евроцентов), синьора набросает травок в ступку, растолчёт их пестиком, положит в твою гуампу (ты ведь пришёл со своей гуампой?), зальёт водицей и гуляй. Можно взять стакан. Можно просто купить воды, если у тебя всё своё, а вода закончилась.
Трава, yuya. Наитеререшное место.Стандартная торговая точка в парке.
Термосы. Огромные пузатые термосы литра на три, на пять, чтобы хватило на весь день и соседей. Есть очень красивые термосы в кожаных чехлах, на которых предусмотрено отделение для гуампы.
Внизу справа ряд термосов, продающихся в комплекте с гуампами.
Это бытовое снаряжение тут повсюду, зелье пьют полицейские на посту, сторожа на прооходной, секретарши в офисе, водители в автобусе, рак на горе и латышка в келье. Даже банковский клерк, обслуживая клиентов, сидит и потягивает.
Обычное зрелище в Асунсьоне. На кожаном чехле термоса есть кармашек с гуампой.
Дальше дело вкуса: кто-то носит в термосе холодную воду, и это терерé , кто-то горячую, и это мáте, на деле напиток быстро принимает температуру окружающей среды и разница исчезает, но.
1) Когда только залил, разница большая, это два разных напитка и ещё непонятно, который круче. Дело вкуса.
2) Про мáте говорят, что это больше к аргентинцам.
3) Гуарани́ классифицируют разные травы и говорят, что те лучше подходят для мáте, а другие для терерé.
Иными словами, всё серьёзно.
Надеюсь, что к концу этого поста читателю привьётся православное ударение, и тогда всё не зря 🙂
P. S. Если кто-то подскажет, как можно нормально вставить и под ударением, буду благодарна. Вариант “символы в Ворде” не прокатил (не нашла), а “скопировать из Википедии” привёл к результату, который вы видите в статье. Штош.
Уже неоднократно наблюдаю одну и ту же картину: местные спрашивают, откуда я, надолго ли в Парагвай, а затем всплескивают руками: “Ах, бедненькая, ты ведь тут совсем одна! Тебе же нужны друзья! Давай я тебя познакомлю со своими друзьями/семьёй/соседями/котом/друзьями кота!”
Почему-то неприемлем вариант, при котором человек может спокойно прожить три месяца условно один, без новых, местных друзей, занимаясь спокойно своими делами.
Почему-то не рассматривается вариант, что в эпоху продвинутых технологий прежние друзья никуда не делись и с ними можно продолжать общение. Или amigos — это именно те, с кем ты непосредственно проводишь время?
Но самое интересное: им невдомёк, что за первые два дня новоприбывшему зададут этот вопрос несколько раз и предложат несколько кругов общения, так что на третий день ты уже начинаешь фильтровать, с кем хочешь общаться, а с кем нет. То есть, эта национальная особенность не осознаётся? Тебя “спасает” каждый. (И это очень здорово =^_^=) Людям кажется, что мир вокруг жесток и суров; они пытаются как-то своими силами делать его лучше, и вуаля — мир уже прекрасное дружелюбное место, в котором колибри порхают между единорогами.
Та же ситуация наблюдается в автостопе. Сколько раз бывало, что выходишь на обочину где-нибудь между условными Jędrzychowicami и Pokrzywnikiem, поднимаешь руку, и водитель первой же машины подбирает тебя со словами: “Оżeż kurwa, куда ж тебя занесло, тут же совсем никто не ездит, ты отсюда никуда не выберешься, давай, залезай, мать моя женщина, ну и молодёжь пошла!..”
В общем, задаваясь подобными вопросами и анализируя происходящее, я задумалась: а что, если amigo — это не друг? Не только друг? Если тут другое понятие дружбы? За последнее время мои парадигмы были серьёзно пожёваны реальностью, и я, если честно, уже опасаюсь что-либо с уверенностью утверждать. Ладно твои еда, язык и одежда не данность, это даже дети знают, но в мире разнятся понятия туалета и душа, рабочего времени, “вовремя”, “закон”, “верность”, “зелёный” — ну явно здешний amigo не исключение. (Тут речь не идёт о стандартном обращении к любому парню на улице, о фатической функции, “эй, амиго, есть закурить?”).
Пошла я консультироваться к местному испанцу с очень тупым вопросом: ¿Qué significa ¨amigo¨ aquí? И он объяснил.
В Парагвае люди живут довольно плохо, здесь нет наших европейских функциональных систем, обеспечивающих работу общества. Ты не можешь просто прийти в нужное учреждение и, например, оформить бумаги, обратиться в любую компанию. Разумеется, просто так не полчишь работу, особенно высокий пост. Всё держится на связях. Если нужна машина на выходные, никто не станет гуглить “аренда машин в Ка’акупе”. Ты просто берёшь и звонишь своему amigo, который работает в автопрокате. Если ты таких не знаешь, спрашиваешь по друзьям. Товарищи поскребут по социальным сусекам, и обязательно найдётся друг подруги тёлки брата, чей внучатый кузен по колледжу стрижётся у девчонки, муж соседа которой работал в автосервисе и у него явно остались контакты. На днях слышала ещё одну эпичную историю, в которой звучало, что если пишешь заявление в полицию, твоему делу будут давать ход вечность, пока ты не найдёшь кого-то с amigos в прокуратуре. Не так далеко от СНГ, ¿no?
И вот эти люди с сетью контактов более разветвлённой, чем аксоны у Докинза, видят европейку. Малышка говорит с акцентом и явно выглядит потерянной. ОДНА?!?! Но… но как будет функционировать её жизнь? Божечки, да она же ничего не сможет сделать! А если сломает руку, к кому она пойдёт? А кто ж её отведёт танцевать, она ж тут никого не знает. Божечки, а вдруг в Аргентину соберётся, как же она там, у неё же даже нет никого в Коррьентес, как можно?! ДА ОНА ЖЕ ТУТ УМРЁТ. И начинают спасать.
И вот все эти люди, составляющие твою сеть социальных контактов — amigos. Конечно, классическое понятие дружбы тут тоже есть, это обычная полисемия.
.
Сижу в парке, смотрю как воробушки купаются в песке. Подлетает незнакомый парень: ¡Hola! ¡Eres la chica del autobús! Eres de Argentina, ¿no? Оказалось, что мы ехали в одном автобусе на параллельных сиденьях, он даже хотел поболтать, но я выглядела уставшей, и умничка решил не докапываться. За следующие три минуты мы прошли цикл откуда-надолго ли-одна?-тебе нужны друзья-давай обменяемся контактами, город покажу-ночью по тем улицам не ходи, ходи тут, будь осторожна, следи за собой-на выходных идём тусить. Кстати, уже в который раз с людьми обмениваемся инстаграмами, потому что тут или инста, или ватсапп. Фэйсбуком никто не пользуется. А я удивлялась, чего это в Фб ничего найти: ни сообществ, ни иностранных студентов, ни танцевальных вечеринок…
“Genders may be arbitrary, but Boroditsky found that they can still a ect how people think about things. To test this, she collected a set of words that were masculine in Spanish but feminine in German or vice versa. “Key,” for example, is masculine in German (der Schlüssel), and when asked to describe a key, Germans were more likely to choose words such as “hard,” “heavy,” “metal,” and “useful.” Spaniards, who use a feminine word for “key” (la llave), were more likely to associate it with “golden,” “tiny,” “lovely,” and “intricate.” But this is not German toughness; when Germans have a feminine word, such as “bridge” (die Brücke), they are more likely to describe it as “beautiful,” “elegant,” and “peaceful.” Spaniards, who use a masculine word (el puente), choose words such as “strong,” “sturdy,” and “towering.” More interesting still is that this testing of Germans and Spaniards was done in English. Once a key was associated with masculinity, the prejudice persisted across Germans’ minds even in a foreign language. Boroditsky also found that German painters tend to paint death as a male gure— unsurprisingly, as death is masculine in German. Russian painters make death female, as does their language.”
(c) You Are What You Speak (by Robert Lane Greene)
«Язык пираха обладает одной из самых скудных фонологических систем в мире —— всего тремя гласными (і, а, о) и восемью согласными (p, t, k, s, h, b, g и гортанная смычка) в речи мужчин. В женском варианте языка используются те же гласные, но согласных всего семь: дело в том, что женщины произносят h и там, где мужчина сказал бы s. Таким образом, у женщин набор согласных беднее, чем у мужчин. Подобное явление нельзя назвать уникальным и неизвестным науке, но оно необычно».
* * *
[Пираха – тональный язык, где интонация фонемы имеет смыслоразличительное значение, примерно как в китайском. ]
«Женщина издавала ритмичное мычание, адресуя зти звуки ребёнку, лежащему у неё на коленях, а тот не переставал энергично сосать молоко. Я наблюдал за этой сценой и лишь спустя некоторое время понял, что мычание — это не что иное, как описание кита и эскимоса, изображённых на страницах журнала. Ребёнок время от времени отвлекался от груди и посматривал на картинки, а мать старалась показать их ему и начинала при этом мычать громче.
Как и любой другой подлинный канал коммуникации, мычащая или мурлыкающая речь способна передать абсолютно всё, что можно сказать и с использованием согласных и гласных звуков. Но опять же, как и другие каналы связи, она обладает рядом специфических функций. К мычанию прибегают с целью замаскировать смысл сказанного либо личность говорящего, ведь даже местному жителю понять такую речь тяжело, если не прислушиваться. Мычание звучит очень тихо, подобно тому как мы шепчем, и поэтому его всегда используют в частных конфиденциальных разговорах. Вообще пираха не шепчут, они вместо этого мычат. Я поражался этому до тех пор, пока немецкий лингвист Манфред Крифка не пояснил мне очевидную причину такого поведения. Во время шёпота голосовые связки не могут производить звуки разной высоты, поэтому шёпот на языке пираха окажется неразборчивым. Мычание используется также при разговорах с набитым ртом. И, наконец, с его помощью мать нередко общается со своим ребёнком».
* * *
[Кабокло – португало-индейские метисы, живущие в Амазонии]
«Интерес кабокло к деньгам стал отчётливей всего в дни золотой лихорадки в Порту-Велью, в конце восьмидесятых. Тогда на реке Мадейра и её притоках нашли золото. Тут же города по её берегам расцвели, особенно Порту-Велью. Многие кабокло стали старателями и разбогатели – по крайней мере ненадолго. Разведка золотых жил — труд опасный и невероятно тяжкий. Кабокло, никогда не учившиеся нырять, добровольно соглашались надевать водолазный шлем, спускаться в кромешной тьме на пятнадцать метров в глубину илистых вод Мадейры, кишащих анакондами, скатами и кайманами, и там водить по дну широким шлангом вакуумного насоса в поисках золотого песка.
С баржи к водолазу поступал воздух. На палубе другие такие же кабокло обслуживали систему фильтров, в которой с помощью флотации в ртути золото отделялось от песка, камней и прочего мусора. Загрязнение реки Мадейра ртутью стало серьезной проблемой.
Если водолаз находил золото, за кислородный шланг тянули, чтобы просигналить: не уходи с этого места. Это было очень опасно: если на соседней барже замечали, что здесь золото поступает, а у них ничего нет, могло дойти и до убийства. Не одну команду баржи вот так целиком вырезали соседи-старатели. После этого кислородный шланг водолаза просто обрезали и отправляли к нему своего – прикончить, если тот ещё не умер».
Переводчик при работе должен всегда учитывать контекст и культурные особенности. Именно поэтому перевод на грузинский фраз вроде: “Простите, я ваш аудитор, и я не могу поехать с вами пить в ресторан” должен звучать приблизительно как
— Жили одажды Сулико и Шота и полюбили друг друга…
